Куда он денется с подводной лодки - Наташа Труш

Оля должна была за две недели до родов лечь в больницу, но роды начались раньше срока. До районного центра сто километров, дорога разбита вдрызг грузовиками, вывозящими к железной дороге лес. На дворе стоял дождливый сентябрь, и ямы на дороге превратились в озера, в которых воды было по пояс. Поэтому, когда местной фельдшерице стало понятно, что роды у «учителки» сложные и ей самой не справиться с ними, Эдвард принял решение – везти Ольгу в больницу на лошадке.

Потом он всю свою жизнь казнил себя за этот опрометчивый шаг. А всему виной были преждевременные роды. Если бы женщина к этому моменту находилась в стационаре, ей смогли бы оказать квалифицированную помощь. И хоть врачи сказали ему, что, останься он дома, Олю тоже было бы не спасти, он в смерти жены винил себя.

…Они выехали из поселка уже в сумерках. Их провожали всей деревней. Сосед и приятель семьи Валевских – поселковый ветеринар дядя Саша, у которого вместо одной ноги была с войны громко постукивающая на мостках деревяшка, – поехал с ними. Если бы не он, то Эдьке – так Валевского называли в поселке, – осталось бы только повеситься на березе в лесу.

Оленька стонала, и иногда вскрикивала от дикой тряски. Лошадка бежала по обочине дороги, а колеса телеги подпрыгивали на рытвинах и ухабах. Эдвард каждый стон своей любимой женщины воспринимал с дикой болью в сердце. И ничем, совсем ничем не мог помочь. Ну, только добрым словом. И он шептал ей эти добрые слова прямо в ухо, склонившись над Ольгой под брезентовым пологом, который соорудили над ней рукодельные деревенские мужики, чтоб «бабу не мочило».

Потом Оленька вцепилась в руку мужа своими тоненькими пальчиками и искусанными в кровь губами прошептала:

– Эдди, все! Больше не могу!

– Сто-о-о-й!!! – прокричал Эдвард вознице.

Дядя Саша сказал лошадке «Тпру-у-у-у!», натянул сильно поводья, и послушный конь остановился.

Дальше все было как во сне. Минуты показались двум мужикам вечностью. Но все когда-то кончается, и Оленькиным страданиям пришел конец. Ее лицо исказила гримаса боли, послышался «бульк», как будто камень упал в воду, и в тот же миг большой живот опал, и тут же послышался писк.

Дядя Саша ловко вытащил из-под ночной рубашки у Ольги сморщенного голенького ребенка, Перетянул в двух местах обрывком чистой тряпки пуповину, и резанул ножом между двумя узелками. Потом обернул ребенка приготовленной пеленкой, сверху – стареньким байковым одеялом, и, наконец, пуховым платком.

– Эдька! Я дитя себе под рубаху спрячу, прям к телу, чтоб не замерзло, а ты давай бабу обихаживай, но все уже на ходу! Спешить надо!

Он и в самом деле расстегнул теплую байковую рубаху на груди, приложил к ней сверток с ребенком, застегнул, насколько позволяли пуговицы, и запахнул плотно плащ-палаткой в которой прятался сам.

– Но-о-о-о!!! – прокричал дядя Саша застоявшемуся коню, и тот сорвался с места, скользя копытами по глинистой кромке дороги.

А Эдвард склонился над Оленькой, укрыл ее, боязливо подложил под нее чистый лоскут, предусмотрительно прихваченный на всякий случай с собой. Он лежал, опираясь на руки, согревая ее своим телом, пока не понял, что греть Оленьку не надо: у нее начался сильный жар. Он сменился ознобом, Оленьку затрясло. И от отчаяния, и от беспомощности, Эдвард заплакал. Сначала беззвучно, потом в голос. Оленька не слышала его.

Зато его услышал дядя Саша, который выматерился громко, развернулся, чтобы хлестким словом привести в чувство мужика, и в этот момент увидел вдалеке два плавающих по дороге световых пятна – фары догоняющего их грузовика.

Он натужно гудел вдалеке, но настигал дяди Сашину лошадку. Выбрав более пологое местечко, дядя Саша направил коня с обочины, остановил его, и выскочил на дорогу.

Он стоял, расставив ноги широко в стороны, и когда машина приблизилась, начал махать рукой, чтобы его заметили. Лесовоз остановился, подняв в небо столб брызг из глубокой лужи. Дверца открылась, и из нее показался мужик. Вглядываясь в темноту, он зло проорал:

– Какого лешего? Уйди, мать твою! А то задавлю, на хрен!

Дядя Саша кинулся к нему, придерживая руками ребенка за пазухой.

Мужик оказался нормальным, все понял. И через несколько минут они управились: Эдвард с Оленькой на руках и со свертком, в котором орал потревоженный ребенок, устроился в теплой кабине лесовоза, а дядя Саша и напарник водителя потрусили следом за машиной на телеге.

В районный центр прибыли под утро. Эту дорогу Эдвард Валевский запомнил на всю жизнь. От дикой тряски ребенок в узелке скоро затих, а вот Оленька почти не приходила в себя. Эдвард чувствовал, как по ногам его из Оленьки течет что-то теплое. Он догадывался – что. Но не хотел об этом думать. Ему было страшно. Он вспоминал из курса анатомии, сколько в человеческом организме крови, и не мог вспомнить. И молился. Совершенно не зная, как это делать правильно, он просил бога о милосердии. Он уговаривал его своими словами, чтобы всемогущий помог им быстрее добраться до больницы, чтобы врачи успели спасти Оленьку, чтобы не заболела его крошечная дочь. Он еще не знал, кто у него родился, но догадывался, что это девочка, как мечтали они с женой.

– Мы сделали все возможное, – сказал измученному мужику врач.

Эдвард поднял на него воспаленные глаза, сухими губами сказал «Спасибо». Он понял все. Оленьки больше нет.

– Как дочка? – спросил через минуту.

– Славная и хорошая девочка, – ответил доктор. И улыбнулся. – Пойдемте, я вам ее покажу.

Эдвард не хотел сейчас смотреть ребенка. Ему было все равно. Он думал о той, которую никогда не вернуть. И это хорошо понял врач. Кто-кто, а он всякого повидал на своем веку, и знал, что лучшее лекарство сейчас для этого мужика, убитого горем, – его попискивающий живой комочек.

Так оно и случилось.

Да, потом у Эдварда было очень тяжелое и страшное – похороны Оленьки. Но сейчас этот мудрый врач дал ему хорошее лекарство, которое и помогло ему выдержать все. Когда он взял в руки свою девочку, он понял, что жизнь не кончилась. Вот она, их с Оленькой жизнь, вся в этом крошечном тельце. Девочка спала. Он очень хотел посмотреть, какого цвета у нее глаза, а она все спала и спала. И тогда он спросил у врача.

– Голубые, – просто ответил тот.

– Как у мамы, – сказал Валевский. И заплакал.

Оленьку Валевскую похоронили в карельской деревне, откуда Эдвард увез ее в тот страшный день. Везти тело в Ленинград у Валевского не было денег. И батюшка местной церкви, в которой отпевали Ольгу, убедил Эдварда, что совсем не важно, где упокоился человек.

– Важно, чтобы он был тут, – батюшка Михаил приложил руку к своей груди.

Потом у Эдварда Валевского появилась возможность перенести могилку в Петербург, но он стал с годами набожным и верующим, и всегда вспоминал этот батюшкин жест – ладошку на груди. Оленька всегда была с ним в его сердце. Поэтому тревожить прах любимой он не стал. Просто каждый год выбирался в эту карельскую глушь с тем, чтобы поправить оградку, и посидеть в тиши на деревянной лавочке у ухоженной могилки на старом деревенском кладбище. Удивительно, но в каждый его приезд все эти годы здесь была чудная сухая погода. А ему вспоминалось жуткое сентябрьское ненастье далекого 70-го года, разбитая грузовиками дорога, безногий дядя Саша, с которым везли они Оленьку в районную больницу, и она, любимая Оленька, то дрожащая от озноба, то задыхающаяся от жара.

Он так и не простил себя. И другую женщину не искал. Родственники и знакомые пытались знакомить Эдварда с невестами, но он слышать ни о чем не хотел. У него на руках было двое детей, Олиных детей, и он представить не мог, что в доме появится чужая женщина, которая будет воспитывать Ингмара и Ингу.

Родственники отступились, решив, что Эд – мужик умный, сам разберется. Вопреки расхожему мнению о том, что мужчина в отличие от женщины быстро забывается в чужих объятиях, Эдвард был, видать, из другого теста. И не то, чтобы специально он хранил верность. Просто, так получалось, что ни к одной женщине, встретившейся на его пути, его совсем не тянуло. Сначала он на них вообще не смотрел, занимаясь воспитанием маленькой дочки, а потом наступило время больших перемен, и на Эдварда свалился бизнес родного финского дяди, и он с головой ушел в работу. И сына привлек.

Ингмар, рано оставшийся без матери, был сильно привязан к отцу. А сестренку любил больше жизни. Это он попросил отца не приводить им другую «маму». И Эдвард дал ему слово. Но, наверное, не это было главное в его одиночестве. Просто у него была любовь – Оля. А все остальное любовью не было. И как не пытались захомутать его одинокие дамы, ни у одной это не получилось.

Потом, когда Инга стала взрослой, и у Ингмара давно была семья, они сами говорили отцу, чтобы он подыскал себе «половинку». Он рассмеялся и сказал: